Почему-то так складывается сегодня, что 9 мая является главным праздничным днем Эрэфии. Как когда-то 7 ноября. Главная дата в истории России? Или, все-таки, главная дата в истории Эрэфии? Куда как важнее она, видимо, для режима, чем любая другая дата. «Победа над фашизмом». Пиррова победа?
В детстве я ждал этого праздника, чтобы посмотреть по телевизору парад войск на Красной Площади. Это было зрелище! Военные моряки – форма, бескозырки, выправка! Тогда, в далеком детстве, я и сам хотел быть морским офицером. И всегда был зачарован шествием ВМФ СССР на Дне Победы. Колонны десантников – береты, четкий шаг, гордость на лицах… Танковые колонны – тоже то еще зрелище! Красота! А кадеты-суворовцы, нахимовцы, а ракеты!..
Но шло время, а с ним и жизненный опыт, переосмысление истории. Теперь – уже не ребенок – я иначе смотрю на этот день, на все эти парады. Сегодня я думаю, видя грандиозные по затратам мероприятия, проводимые на уровне государства – что, неужели у нас нет больше дат, нет более знаменательных дат в истории, нет поводов для государственных праздников? Чем, к примеру, менее примечательна дата 21 сентября 1380 г.? Что, битва на Поле Куликовом менее значима для России, нежели «День Победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками»? Но этот день даже не выходной.
Если разобраться, то вечером 8 мая 1945 года была подписана капитуляция вермахта Красной Армии. Но при чем же здесь Российская Федерация? РККА – воинское формирование СССР, Вооруженные силы СССР. Хорошо, допустим Эрэфия правопреемница. Но почему тогда…
Ладно. Кто же кого победил? Как и у большинства русских людей, мой Род та война коснулась самым что ни на есть прямым образом. Мой дед по материной линии – Василий Константинович Ядыкин – с 1939 года вступил в войну. Именно вступил в войну. Присоединение Бессарабии, зимняя финская кампания 1939-40 г., а потом и вся та война. В 1943 г. на Курской дуге он горел в танке, и остаток войны прослужил санитаром. Все время на передовой. Две «Красные Звезды», медали, лично Верховным подписанная грамота, кавалер «Славы». Я горжусь, всегда гордился и горжусь сегодня, что мой дед Василий, которого я помню, хотя когда он умер, мне не было и трех лет – герой той войны. Я знаю, что сражался он ни на жизнь, сражался героически. Та же лично Сталиным подписанная благодарность – это ли не показатель? «Красная Звезда» тоже давалась за героизм в то время. А «Слава»?! Итак, мой дед Василий – герой. Дед моей жены – Илья Васильевич Черкашин, преставившийся в 2004 году – он тоже герой той войны.
В 1941 году, приписав себе год, он ушел добровольцем на фронт. На Курской дуге воевал вполне возможно рядом с моим дедом Василием. В сорок четвертом деду Илье оторвало руку, его чудом спасли. С весны 44-го до весны 45-го он лежал в госпиталях. Вернулся лейтенант-артиллерист Черкашин с войны инвалидом, с медалями и орденами. Героем. Как и сотни тысяч таких же русских (советских) молодых мужчин.
Мой дед по отцовской линии – Дмитрий Иванович Глазунов – был призван в конце 1941-го, на фронт попал в 1942-м. Тогда же попал в плен. Бежал. Попал еще раз. И потом… Как ни пытался я узнать всю правду о дальнейшей службе судьбе деда, ВСЕГО узнать мне так и не получилось. Я расспрашивал отца, бабушку, дядьку. Из этих разрозненных и порой противоречивых рассказов и составил свой анализ судьбы моего деда Дмитрия. Все указывает на то, что дед Дмитрий служил в РОНА Каминского. Хотя, по официальной версии – и на суде он на ней до последнего настаивал – он, будучи ост-арбайтером из военнопленных работал у бауэра. Но в СССР он был репатриирован, согласно ялтинским соглашениям союзников, из Канады, из г. Ванкувера. Отец мой родился на поселении в Туве, где «власовцы», «бандеровцы» и прочие «предатели родины», кому лагерный срок был заменен поселением, осваивали новую советскую республику, добывая золото для страны советов, строя дороги и города в урянхайском крае. Дед Дмитрий умер за полгода до моего рождения. Кто мой дед? Предатель Родины? Нет! Мой дед, особенно если он действительно служил в армии Каминского, участвовал в подавлении варшавского восстания (на что тоже указывают некоторые данные) – тоже герой той войны.
Мой Род вообще – олицетворение той эпохи, эпохи революции и гражданской войны. Но об этом в другой раз.
Так как мне относится к этому дню – 9 мая? Считаю ли я его днем победы? Да, безусловно. Но лишь до той степени, пока стоит вопрос о победе одной страны над другой. И только. Так же, как можно считать днем победы и справлять его день победы под Ватерлоо или под Аустерлицем. Победы одной коалиции над другой. Можно справлять день победы Антанты в Первой мировой войне.
Почему же 9 мая – главный праздник Эрэфии? Потому ли только, что РФ признала себя правопреемником СССР? Ответ же лежит на поверхности при самом простом анализе. Эрэфия – не просто правопреемница Совдепии. Эрэфия – это есть тоже государство, против которого воевали германские национал-социалисты, итальянские фашисты, румынские фалангисты, русские белоэмигранты, белоказаки, украинские националисты, легионеры SS. Как ни прискорбно осознавать этот факт. Нерусское, анти-русское по сути своей государство было спасено геройством русского народа. Мой дед Василий воевал с 1939 по 1946 годы, горел в танке, не раз был ранен — все это для спасения государства, поставившего на колени мою страну и мой народ. А другой мой дед – Дмитрий – воевал, был ранен, отбывал срок. И все это ради спасения страны. Спасения от жидовско-комиссарского ига своей родины, своего народа, порабощенного, поставленного на колени, лишенного веры, царя и отечества.
Сегодня власть вроде как осуждает коммунистическое прошлое. Но именно – «вроде как осуждает». Сталинскую тиранию – да. Но вот чтобы осудить коммунистический режим вообще – на это у Эрэфии не хватит ни мочи, ни духу.
Для меня та война не является Великой Отечественной, для меня она – продолжение Гражданской войны. А в гражданских войнах по определению не может быть ни победителей, ни побежденных. Вернее – в гражданской войне проигравшей будет любая сторона. Хотя и это спорно…
Но все-таки, кто же кого победил в той войне? Приведу несколько примеров.
Есть в Таштыпском р-не Хакасии один старик-ветеран. Хакас по национальности. Вся грудь его обвешана орденами и медалями. Тут даже «Слава» присутствует, если не ошибаюсь. Так вот, ветеран этот много любит рассказывать о своем участии в войне. Рассказы эти сухи. Но лишь до того момента, пока он не доходит до своего взятия Берлина. Вот тут-то и загораются его глаза, даже дыхание становится прерывистым, по всему видно, что в свои почти 90 лет он испытывает сексуальное возбуждение от воспоминаний. Что же такого было с ним в те дни? О, эти дни он смакует, во всех красках повествует о… насилии чинимом ими. Как ярко живописует он массовое изнасилование не то балетной, не то оперной труппы. Ни о чем больше не рассказывает он так красочно и с таким воодушевлением. Как хватали красноармейцы певичек и балерин, как яростно насиловали их. Такой вот герой войны. Мой дед Василий не любил говорить о войне. Фильмы о героизме Красной армии он вообще не смотрел. И я не представляю, чтобы он так мог говорить о своей войне, как этот ветеран-хакас.
Довольно продолжительное время общался я с одним ветераном из Курагинского р-на. Он помнил и моего прадеда Тимофея Степановича Межова – «белобандита»-кержака, «лешего» старообрядца-«дырника», кавалера «Сибирского креста», активного участника гражданской войны. Ветеран сей, судя по наградам, тоже героически сражался, закончив войну старшим лейтенантом, командиром батареи 122-мм гаубиц М-30. «Красная Звезда», «Отечественная Война» двух степеней, «За Отвагу» и много других наград боевых. Сам – невысокого роста, сухопарый, с негромким голосом и плохим слухом. Однажды, когда наш разговор вновь зашел о войне – а с ним интересно было говорить об этом – о «наших», о «фрицах», старик в какой-то момент замолчал. Перед этим я спросил как раз его о «власовцах» – приходилось ли ему с ними сталкиваться и все такое прочее. Задумался старик и ответил: «Знаешь, я сам не раз думал об этом. И вот к чему пришел – знал бы я, как оно все обернется, в первый же день перешел бы на ту сторону, чтобы воевать против, вешал бы беспощадно всех этих жидов и комиссаров. И греха бы в этом не усмотрел. Прадед твой – старый Межа – тот же в гражданскую отличился, сотней командовал, погонял он Щетинкина. Нашу семью первый раз вместе с ним раскулачивали. Я-то малой еще был. Дед твой, прадед, Межов дядь Тима, как пришли раскулачивать его, потравил он табун свой, спалил дом – богатый дом был у него, собрал семью, да к «лешакам» подался. А как не приняли его кержаки, поселил он бабу свою с ребятней на заимке ближней, а сам уехал. В войну я часто вспоминал дядьку Межова. Проходили в сорок втором через Тульскую область – в деревнях хаты спалены. Причем в тех деревнях, где и боев-то не было. А половина домов спалены. Нам говорили, что это «фрицы» отступая, жгли, да население угоняли. Но шила-то в мешке не утаишь – сами местные сжигали дома свои и уходили с немцем. То же потом и на Брянщине было, на Украине тоже. Нам даже запрещали контакты с местным населением. В сорок седьмом меня раскулачивали. Второй раз. Дед твой, Тимофей Степанович Межов, тогда уже в Туве жил. А вспомнился он мне тогда. Но духу не хватило. Вот и задумался я в сорок седьмом, впервые всерьез задумался – а за что воевал-то? И вспомнились мне «власовцы», что сдались нам в Чехословакии. Тогда я с ними впервые столкнулся. И потом, в конце сороковых – начале пятидесятых уже, когда меня, «несознательного» отправили догу строить вместе с ними в Туву. Как я относился к ним? Как к врагам? Нет. Они делали то, что должны были делать мы – воевать с этой властью советской. Против жидов и комиссаров, сгноивших отца моего в лагере, жену мою первую угробивших, меня «сознанию» учивших…»
Бабушка моя по материной линии, Анна Егоровна Матвеева, вышла замуж 21 июня 1941 года. В июле на фронте погиб ее муж – офицер РККА. Несколько месяцев семья ее была в немецкой оккупации. В их деревне – сейчас это Богородицкий р-н Тульской области – стояла часть SS. В доме их жил немецкий офицер и трое солдат. А на поскотине жил, скрываясь от всех, солдатик-красноармеец. Легко-раненный, он за день до прихода немцев, явился к ним в дом и попросил убежища. Приютили его. А тут и SS. Семью пересилили во флигель, а в доме стал на постой немецкий чин с тремя солдатами. Бабушка моя была красивой молодой женщиной (20 лет, девчонка совсем). Сестра ее младшая, Маня, мать их и бабка. Как ее бабка костерила немцев – на чем свет стоит. И ироды они проклятые, и немцы они такие-то да разэтакие. Солдатика же не забывали, и каждый вечер носили втихаря от оккупантов еду. Немцы, заняв деревню и расквартировавшись в ней, сразу дали понять местному населению, что пришли он всерьез и надолго. Открыли рынок, где за рейхсмарки покупали у местного населения товар, а также меняли его на всякие невиданные до того диковины типа шоколада. Однажды немецкий офицер получил из дому посылку. Что могла отправить родные? Да все то же. Что и мы отправляем сегодня своим близким в армию – шерстяные носки, конфеты, курево, сласти всякие. Так и офицер тот эсэсовский получил конфеты, шоколад, повидло. Отправил он солдатика молодого, чтобы позвал тот хозяев. Семья зашла в дом в полном составе – старая бабка, ворчащая, что нет от иродов немецких покоя, мать (моя прабабка), моя бабушка Нюра и ее младшая сестра Маня. Офицер при них вскрыл посылку, выложил все е содержимое и стал делить. Кучку конфет – напополам – одну половину пододвинул к хозяевам. Туда же положил плитку шоколада. Потом взял нож и стал открывать большую консервную банку. Вскрыв, он вывалил содержимое на тарелку. По-видимому, это был джем. Лили мармелад. Ни того, ни другого тульские крестьяне в глаза не видывали. Старая бабка, видя, как Маня протянула по приглашению немецкого офицера ложку к джему, одернула ее: «Мало ли чем немчура проклятая отравить нас хочет!». На что офицер засмеялся и по-русски, почти без акцента, сказал: «Да вы ешьте, это вкусно» — он взял ложку и, отломив кусочек лакомства, с удовольствием отправил его себе в рот. Все обмерли, поняв, что немец отлично владел русским языком. Особенно старая бабка – уж как она костерила оккупантов. В итоге, немецкий офицер, смеясь, уговорил таки хозяев взять гостинцев, а под конец добавил: «Своего красного, что в сене живет на поскотине, тоже не забывайте, ему тоже дайте!». Потом он часто еще угощал всякими яствами хозяев, напоминая про «скрывавшегося» красноармейца. В сорок втором немецкие части оставили Тульскую область. Прежде, чем закончить этот пример, еще одна ремарка. Когда в сорок первом красные ушли, колхозы самораспустились, колхозники разобрали свои доли в этих «коллективных хозяйствах». На смену красным пришли не то финны, не то мадьяры. Но простояли он с неделю, оставив о себе самые плохие воспоминания. Пришли немцы. Они не стали ни восстанавливать колхоз, ни реквизировать (как их предшественники) имущество и продукты. Они открыли магазин, рынок, ввели небольшой продовольственный налог в виде яиц и молока. Сало, мясо, другие продукты покупали у населения по установленным оккупационной властью ценам, а также производили натуральный обмен. Ни массовых казней, ни изнасилований не было. Вечерами, свободные от нарядов немецкие солдаты ходили в клуб, гуляли с местными девушками, бывало – дрались за них с парнями. Ни высылок в Германию, ни репрессий не было. Впервые жители Тульских деревень смогли досыта и спокойно поесть. Бабушка Маня рассказывала, какой это был контраст с Советской властью. Неожиданный контраст. Бабушка Нюра вспоминала, например, голод 1933 года. Как, увидев курицу, откуда-то доставшую старый иссохший кусочек хлеба и клевавшую его, забрала у той курицы кусочек этот, размочила в воде и съела. Вот это страшно. Немцы же… Да я выше рассказал про оккупацию их деревни. Так вот, в сорок втором немцы ушли. А вместе с ними и часть населения. Сами. Никто их не гнал. Да и зачем бы они нужны были отступавшим? И ушли не просто так, а сжигая за собой дома. Вот так. Так мне рассказывала бабушка Маня. Последний раз я разговаривал с ней в 2003 году. И очень подробно обо всем переспрашивал. Немцы ушли. Пришли красные. Вернулась Советская власть. Забрали у сельчан все. Все то, что осталось после оккупации, все, что оставили уходящие немцы. У семьи бабушки оставались свинья, молодой кабанчик, по нескольку кур, утей, гусей, индюков. Все реквизировала Красная армия для нужд фронта. Даже дохлую лошаденку со съеденными уже зубами – и ту забрали. А еще пришли комиссары и забрали «дезертира». Молодой парень пережил оккупацию, рад был, наверное, приходу «своих», не ушел с «врагом», не перешел на его сторону. Но вот попался в лапы «своих»… Вплоть до 47-го года в деревнях тех голод стоял, а с ним – слезы, плач, горе. Местные, ушедшие когда-то с немцами, возвращались до пятидесятых годов в деревню. Кто через лагеря, кто интернирован был из Германии как «ост-арбайтер»…
Мой прадед – отец бабушки по отцовой линии – Тимофей Степанович Межов, был призван и участвовал в Первой мировой войне.
Как началась революция, как не стало ни царя, ни веры, ни отечества, вернулся он в Минусинский уезд. Но тут тоже пошли революционные волнения, началась гражданская война. Он был одним из первых южно-сибирских партизан-добровольцев, что противостояли красным бандам. Командовал сотней. За отличия был награжден «Сибирским Крестом». Но белые проиграли ту войну. И прадед мой был вскоре раскулачен. Он отравил свой табун лошадей в три десятка голов, сжег избу и увел семью в тайгу. Сам же уехал на Северный Кавказ, где среди некрасовских казаков-старообрядцев были его родственники. Но и там началось расказачивание. И дед Тимофей вернулся. Поставил небольшую избушку в Худоногово и стал вести свое хозяйство. Но пришел сорок первый. 49-летний Тимофей Межов собрал свое большое семейство и вновь увел всех в тайгу. Время от времени он выходил из леса, чтобы узнать – не взяли ли еще Москву германцы? Так и в конце весны 45-го вышел он из тайги и узнал, что война-то закончилась. И пошла дальше жизнь кочевая. То в Туву уйдет с охотничьим промыслом, то к монголам с торгом, то в Минусинск – пушнину сдавать. За все свои 88 лет дед Тимофей не заплатил ни копейки налогов советскому государству. А умер в 1980 году в абаканском доме престарелых. До самой смерти кружились вокруг здорового моего деда «невесты». Даже на поминках после похорон две бабы – 42-х и пятидесяти лет едва не передрались, споря, кого ж из них он больше любил, мой прадед. До самой смерти не признавал он Советскую власть. Будучи из старообрядческого рода, в юности еще принял он «дырнический» толк. Но ушел на фронт Первой Мировой, а там и вовсе «во грехе увяз» – стал курить, весело пил. Приняв «дырнический» толк, прадед стал чужаком в окрестных деревнях. Не любили «дырников», боялись даже, что с «нечистым» они водятся. А запала двадцатилетнему «лешаку» Тимке в душу девица. Крестина (именно через «Е», от слова КРЕСТ). Молодая, еще и шестнадцати не было ей. Да и Крестине люб был «лешак». И когда не отдали ее замуж за «дырника» Тимку, то он просто-напросто похитил ее из отчего дома. И вот так, без родительского благословения, женившись по древнему, еще дохристианскому, пожалуй, обряду, прожили они до самой смерти бабушки Крестины. Суров был Тимофей Межов. Сам и погулять любил. Да и жизнь их была цыганской можно сказать. Но бабушка, как рассказывали, и верна была, и любила «лешака» своего.
В 2003 году в поезде Москва-Белгород познакомился я еще с одним ветераном. Ехал он туда, где за шестьдесят лет до того воевал, горел в танке. Старый ветеран вермахта. И ехал он поклониться безымянным могилам своих товарищей и своих противников. Будучи раненным и обгорев в танке, он лежал в лазарете, дожидаясь отправки в госпиталь. Так вот в бинтах и попал он в плен. Отсидел немецкий лейтенант четырнадцать лет в лагерях системы ГУЛАГ. Здесь, в Совдепии и по-русски говорить выучился. Ехали мы с ним, разговаривали. Почти всю ночь проговорил ветеран вермахта с молодым русским национал-социалистом. Рассказывал мне и про войну, и про лагеря. Мне-то все интересно было. Судя по рассказам этого ветерана, не жалел он, что повоевать ему пришлось на Восточном фронте. Но вот «перековка» наша советская… Ненависть вертухаев, издевательства дубаков – все это пленные познали сполна. В тот год, он в четвертый раз после войны ехал в Прохоровку. Чтобы посидеть на том самом поле, где в сорок третьем сошлись две танковых армады в смертельной схватке. Где потерял он двух своих лучших друзей, старых, еще с довоенной поры, друзей. Сидели мы с 89-летним немцем, пили «Старый Кенигсберг». Мне было интересно общаться с ним, слушать его рассказы, спорить про Хитлера. Для него было удивительно и странно, что в Эрэфии, среди русской молодежи так много поклонников германского фюрера. Я объяснял, что России нет, что Россия – это мы, русские национал-социалисты, Россия была уничтожена жидами еще во втором десятилетии XX века, что у русского народа есть один лишь путь – Путь национального возрождения. Качал головой старый немец, вспоминая, видимо свою молодость. Говорили мы с ним до утра. До самого Белгорода. При расставании, пожелав ветерану здоровья и долгих лет, я оставил ему несколько выпусков газеты «Я Русский», журнал «Русская Воля» и, по-моему, «Русский Образ». Пожали мы руки и разошлись. Он в одну сторону, я в другую.
В том же 2003 году я последний раз говорил еще с одним ветераном. Ильей Васильевичем Черкашиным, дедушкой моей жены, героем той войны, инвалидом. Мне все время интересно отношение ветеранов к своему противнику. Дед Илья, например, ни капли ненависти к немецкому солдату не высказывал. Я много разговаривал с ним. В том числе и о встрече с ветераном-немцем… Хоть капля бы злобы – нет. Война – это война. Хотя, казалось бы, у деда Ильи были все основания испытывать ненависть к врагу. Ведь именно на той войне, в одном из боев лишился он руки по локоть, получил сильную контузию. И брата его младшего немцы расстреляли, когда тот что-то украл у оккупантов. Спрашивал я дедушку Илью и о том, как он вернулся в деревню. Что там говорили об оккупации? И рассказ его почти совпадал с рассказом бабушки об оккупации Тульской области. Дед Илья – типичный русский крестьянин, мужик. Когда его семью раскулачили и вывезли в Сибирь, под Мариинск, отец его вскоре, видя, что ничего, кроме голодной и холодной смерти «кулаков» не ждет, велел сыновьям своим бежать. И дед Илья – без паспорта, без каких-либо документов вообще – добрался до Харькова, где до самой войны продавал сигареты с лотка, что-то мастерил на продажу, ремесленничал. А с началом войны – пришел в Харьковский военкомат и добровольцем попросился на фронт. Ему повезло. Фронту нужны были люди. Пришлось, правда, лишний год приписать. Не уйди он тогда – как бы сложилась его судьба, судьба беглого «кулачонка»? А так – закончил он курсы, стал младшим офицером противотанковой батареи, воевал, пока не стал инвалидом. И как ребенок радовался, когда после 90-х вновь вспомнили о ветеранах, об их подвиге…
Есть немало ветеранов героев. Но в 1985 году к ним приравняли всех, кто хоть сколько-то прослужил в частях, воевавших на передовой. В том числе и «последний призыв», набранный в конце 1944-начале 1945 гг. В большинстве случаев, набранные по этому призыву и до передовой-то не доехали. Зато как они живописуют свой героизм. Так, несколько лет назад по местному телевидению не довелось смотреть очередную, посвященную «Великой Победе» передачу. И вот сидит, значит, «ветеран» – вся грудь в орденах. Тут тебе и «Отечественная война» – но не та, что на фронте давалась, которая со степенями, а памятный знак, введенный не то в 85-м, не то в 90-м годах – и «30 лет Победы», «40 лет Победы», «50 лет Победы», «Орден Жукова», «Ветеран Труда», и даже «Отличник Соцсоревнования». Такой вот герой. Я-то знаю этого деда. В 45-м ему только-только исполнилось 18 лет. Но вот уже и ветеран. «Может он этот, как его – «сын полка»? Может быть. Но вот рассказ его – это что-то! Сидит эдакий «герой» и повествует, как 22 июня 41-го он принял свой первый бой. «Идут эсэсовцы – рукава закатаны, пьяные, песни орут. Мы стреляем по ним, а они все равно идут» – так он рассказывал про «свой первый бой». Будто сюжет атаки каппелевцев на чапаевцев пересказывал. И «это было 22-го июня 1941-го года, до сих пор мороз по коже…» Может, в тот день он впервые посмотрел фильм «Чапаев»? И так его это впечатлило?!
Такая вот война… Для меня она – война гражданская. Со своими героями, со своими подонками. Для нашего государства они все равны – подонки, насиловавшие немецких женщин, грабившие население, герои, сражавшиеся честно по приказу, последний призыв, так до фронта и не доехавший, вертухаи, доблестно ЗК охранявшие – все они для нашего государства равны. Враг же Эрэфии – повстанец РОНА, герой УПА, легионер SS. Герой Советского Союза, призванный к ответу за зверства советского режима в Эстонии – он герой, его не трожь. Ну и что, что соплеменников своих в лагеря отравлял, что детей от матерей отымал, пусть. Он же герой! А старик, которого и суд уже оправдывал, живущий где-то в далекой Америке, служивший когда-то в SS – он враг. Жидов расстреливал!
Мне всегда интересно – если их, жидов, столько уничтожили, то откуда же они вновь появились, да в таком количестве? Как историк – я ревизионист. И позиция Дэвида Ирвинга для меня много ближе, ясней и понятней. Так, что иногда прям зло берет, когда вижу этих «жертв холокоста». Так и подмывает сказать – «жертв абортов». Как же нужно презирать свой собственный народ, чтобы снимать фильмы, подобные «Списку Шиндлера», «Пианисту» и другим. Хотя, с другой стороны, если все это даже так и было, то… Да и хуй с ними, с этими недобитыми жидами! Но нет, нельзя, они ведь жертвы…
С каждым годом государство все больше и больше тратит средств на пропаганду «великой победы». Зачем? Почему этот праздник – главный праздник в Эрэфии? Да потому, что закончись война по-другому, не было бы ни Эрэфии, ни чего из того, что наблюдаем мы сегодня в нашей стране. А старики-ветераны… Вот в этом году, в прошлую субботу, на 9 мая, смотрел я на них, сидящим под «ветеранским» навесом за «ветеранским» столом. Смотрел я на них, к горлу подкатывал ком. Все. Написанное выше мной, промелькнуло предо мной, да еще много чего. Смотрел я на них и думал: «Мало вас осталось, особенно тех, кто действительно не щадя себя приближал этот день этой победы. Пирровой победы. Победы, что хуже поражения. Мало осталось вас, старики. Дай вам бог здоровья прожить еще как можно дольше. Храни вас Бог, старики!»
