Борьба. Наша Борьба. Ради чего? Кто-то вспомнит про «14 слов»… Безусловно, он будет прав.
Когда-то, подобно многим молодым правым сего дня (да и не только, пожалуй, молодым правым, а и молодежи в основной своей массе), я тоже был нигилистом. В 20 лет живешь сегодняшним днем. Что там будет завтра, послезавтра – это мало волнует в принципе. Но идет время, становишься старше, где-то, может, мудрее, начинаешь осознавать, что нет у нас Сегодня, а есть лишь Вчера и Завтра. А сегодня – это лишь миг на жизненном пути. Кто-то понимает это раньше, кто-то позже, до кого-то это не доходит до глубокой старости. Ко мне это понимание пришло лишь с рождением сына, моего младшего сына.
Я был пионером.
Когда-то я был пионером. Принимали нас во Всесоюзную пионерскую организацию им. В.И.Ленина в третьем классе. Тех, кто был «получше», активистов, отличников в учебе и поведении принимали к ноябрьским праздникам. Их везли в Шушенское, в музей Ленина. И накануне дня революции активисты становились пионерами. Я не вошел в число этих «счастливчиков». И вот почему.
Читать я научился рано, еще пяти лет не было от роду. Первые прочитанные мной строки – это рубрика «За рубежом» в газете «Известия». После этих первых двух самостоятельно прочитанных мной слов я стал читать все, где только были буквы – афиши, объявления, детские книжки… Короче, все. К первому классу мне интересней было читать рассказы Носова, русские народные сказки (не про Курочку Рябу, а те, что посерьезней, поинтересней – «Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что», «Василиса Микулишна» и пр.). Меня же заставляли перебирать палочки для счета, мычать слоги, читать по слогам про «ма-ма мы-ла ра-му» и прочую хрень. Естественно – мне стало скучно в школе, в которую я так стремился из детсада. А раз стало скучно, да с учетом того, что мальчуганом я тогда был подвижным, поведение мое стало хромать.
И вот давай как-то на «классном часе» решать, кому достойно стать пионерами. Когда Анна Григорьевна (моя первая учительница, престарелая женщина, о которой у меня остались только теплые воспоминания) спросила, кто желает стать пионером, взметнулся лес рук. Все, абсолютно весь класс страждал повязать на шею красный платочек. И я – не исключение. Лимит был – из двадцати восьми, наверное, человек семь. Давай голосовать, значит, по каждому. В итоге дошли и до меня. Встал кто-то из одноклассников или одноклассниц-активистов и говорит, что, де, поведение у меня не достойно досрочной пионерии. Как я выступал в свою защиту! Но увы – стать пионером раньше времени мне не пришлось. Расстроился я тогда. Дома мать еще давай высказывать – она-то комсомольской активисткой была в свое время, даже в партию собиралась вступить. К вечеру того дня, короче. Я чувствовал себя каким-то уродом. Согласитесь, что для 9-летнего парнишки, активного, патриота своей Родины, это было шоком. «Ну и не надо!» – чуть не плакал я в подушку, когда засыпал.
После осенних каникул, когда счастливчики-пионеры досрочные пришли в класс с красными платочками вокруг шеи – а как они гордились этим – все пошло своим чередом. Все, да не все. Какой-то осадок остался в моей душе. Я не смотрел уже так восторженно на пионерские построения, не было уже того пыла… А в день рождения «вождя мирового пролетариата» Ленина, 22 апреля 1985 года (понедельник это был) мне тоже повязали галстук. И я стал частью советской пионерии.
Примерно тогда же я начал читать книгу А.Толстого «Петр I». Императором я был просто очарован. И книгу я осилил быстро, на одном дыхании. Именно с того времени история стала для меня важнейшей наукой. Больше не существовало для меня детских книг. «Императрица Фике», «Война и Мiр», «Конь Рыжий», «Черный Тополь», «Черкасов», «Князь Серебряный», «Люди Красного Яра», книги про войну, про партизан, про героев прошлого. Тогда я стал читать только «взрослые» книги. Все, что были доступны. В пятом классе я прочел «Хождение по мукам» Алексея Толстого. И вот с нее-то, с этой самой книги, я начал сомневаться в Советской власти. Не знаю, не скажу сейчас, что именно внесло тогда в мою душу сомнения, но именно с «Хождения по мукам» что-то сломалось в моей юной пионерской душе.
В шестом классе – а выглядел я чуть старше своего возраста, общался уже со «старшими» – мне просто осточертело носить этот кранный платок. Гладить его каждый день, повязывать с утра. В нашей компании все выйдя из дома с галстуком и отойдя на сотню метров, снимали платок и запихивали его в карман. Мы хотели выглядеть взрослее, «как комсомольцы». С этим явлением усиленно боролись учителя. Вызывали в школу родителей, прорабатывали на «Совете Дружины». Однажды дошла очередь и до меня. Вызывают на этот «Совет». Сидят там человек двенадцать пионеров, пара комсомольских активистов и завуч (она же парторг по совместительству). Сидят они, смотрят на тебя без улыбки. А я зашел еще так по-парадному – костюм, да не школьный форменный, а такой, почти «взрослый», белая рубашка, красный пионерский галстук.
— Ну вот, человек, как человек, — сказал кто-то из комсомольцев. — А почеиу всегда так не ходишь?
— Да, почему галстук не носишь всегда? – это уже кто-то из пионеров наших.
И так меня это задело – что, если без галстука, то и не человек уже? Ком подступил к горлу от обиды. Вспомнил я, как хотел, как стремился я вступить в пионеры тогда, осенью 84-го, когда не сочли меня достойным этой чести. Вспомнил я тот эпизод, и такая злоба на них меня охватила. А тут еще глаза мои встретились с хитрыми прищуренными глазами висящего на стене «вождя». Что-то еще так говорили наши активисты, но я не слышал их уже. Я видел лишь, как надо мной смеется висящий на стене Ленин. Молча, ничего не говоря, снял я с шеи этот вмиг опротивевший мне галстук, и положил его на стол. Если до того момента я снимал его потому, что тот мне просто «надоел», то сейчас я снял его потому, что он мне ОПРОТИВЕЛ. И в тот самый миг, когда положил на стол перед нашими активистами свой красный галстук, я почувствовал какое-то душевное облегчение. Я знал, что никогда больше не буду его носить. В комнате «Совета Дружины» же воцарилась полная тишина. Даже не слышно было сопенья носов активистов. И, после минутной гробовой тишины, завуч спросила меня, что значит мой демарш.
— Я выхожу из вашей пионерской организации, — с еще большим облегчением ответил я ей.
Как и следовало ожидать, жизнь моя после выхода и пионерской организации круто изменилась. Для пацанов своего класса я стал «крутым». Еще бы, кто способен был из них на это? И если я и раньше был неформальным лидером, то после случившего мой авторитет укрепился. Правда, это был авторитет «отрицала», если можно выразиться так. По крайней мере для себя сегодня я делаю вывод, что именно тогда я стал «антисоветчиком».
Я чуть не стал комсомольцем.
Примерно тогда же, когда я покинул в добровольном порядке пионерскую организацию, я увлекся тяжелым роком. Дома был моно-магнитофон «Иж-302″, а у родителей друг вертолетчик, у которого дома была обалденная японская стереосистема. И еще он мог достать любую запись – Высоцкий, Токарев, » Abba», » Dschinghis Khan», входивший в моду «Modern Talking» – да все, что угодно. Меня же интересовал heavy metal. К седьмому классу у меня были все альбомы «BLACK SABBATH» с Оззи Осборном, все восемь альбомов » Deep Purple», а еще кассеты с «Led Zeppelin», «Def Leppard», «Queen», других рок-банд. Причем, в отличие от других рок-меломанов, мне эти записи ничего не стоили (4 рубля кассета и все, ну, или 9 рублей за импортную). Хэви Метал был тогда не то чтобы под запретом. Но как «тлетворное влияние Запада на советскую молодежь» его рассматривали. А тут еще выходит фильм «Легко ли быть молодым?», «Комсомольская Правда» пишет о «неформалах», даже в нашем провинциальном городке появляются «панки» с бритыми головами, менты гоняют «металлистов».
А район, в котором я жил, соседний район города, где стояла наша школа – это окраинные районы города. Здесь котируется то, насколько ты «крут». Как показатель крутизны – вылазка в центр для драки с «центровыми», кража чего-нибудь с дач, хищение пива из магазина… Короче, кругом одни хулиганы. Как постоянный спутник – раскладной нож в кармане. Днем все – обычные школьники, птушники, студенты. Вечером – пиво, портвейн, рассказы освободившихся из лагеря. Скука и тоска с одной стороны, но весело с другой.
Все время – если не был под домашним арестом, объявляемым регулярно родителями – я проводил на улице. Когда потом меня спрашивали, кто воспитал меня таким, я всегда отвечал просто и не без гордости – улица. В 7-м классе я пошел на занятия каратэ. Или, как из конспирации это называлось – «ушу – рукопашный бой». Каратэ еще было под запретом, но, постепенно выходило из подполья. Вся наша компания пошла тогда на эти занятия. Кто-то нахватался азов и ушел. Кто-то занялся более серьезно. Несколько раз секцию закрывали. И тогда мы снова целыми вечерами ошивались по подъездам, раздражая жильцов, или в «каморе» в подвале.
В школе я не отличался дисциплиной. Хотя, пожалуй, нет – отличался. Все время мне приходилось доказывать свою «крутизну». Срывал уроки, дрался с активистами (причем с активистами, учившимися классами старше – так было «круче» и интересней, веселей). Да плюс еще heavy metal – как это мое увлечение раздражало учителей. Родителей вызывали в школу достаточно регулярно. Самого меня поставили на учет в «детскую комнату милиции». Тогда, в седьмом классе, я даже гордился этим.
А все свободное время, когда был не на улице, не на тренировке – я проводил за чтением книг. Только вышло первое легальное издание «Архипелага ГУЛАГ», удалось его «достать». Родители, зная о моем увлечении историей, где-то у кого-то взяли почитать эту, в тогда самую, пожалуй, антисоветскую книгу. И целыми днями я читал ее. Улица, тренировки, даже школа – все к черту. Солженицын написал такую книгу!.. Цитаты Ленина о терроре – их я выписывал отдельно. Потом в школьной библиотеке по томам ПСС В.И.Ленина искал и находил подтверждения этих цитат. Каким это было для меня шоком: «… современная околокадентская интеллигенция – это не мозг нации, а говно…», «… вешать, вешать и вешать…»
Тогда не было Интернета и всю информацию мы получали из газет, книг, телепередач и слухов. В седьмом классе я задумал создать политическую организацию. Антисоветскую, антисемитскую. Придумал даже манифест, суть которого сводилась к антикоммунизму, «свободной любви» и анархии. Название тоже придумал – «Servants Devil», «Слуги Дьявола». Тут же собрал членов новой организации, несколько одноклассников и ребят из параллельного класса, для которых я был авторитетом. Придумали друг-дружке «партийные псевдонимы» – Satana (это, конечно же, вождю новой «партии», т.е. мне), Рэм, Сэм, еще что-то на американский манер. Почему на американский? Да просто Америка олицетворялась тогда со свободой, с антикоммунизмом, Америка – это было круто. «Рэмбо» и «Роккки» в видеосалонах, ужасы, фильмы про коммандос, Джеймс Бонд… Почему «Слуги Дьявола»? не знаю, сейчас я даже не отвечу почему. Аббревиатура «SD», Дьявол – это «страшно», это круто, мы – крутые!.. сегодня я вижу, как это было глупо. Но это был мой личный протест против системы.
В те времена КПСС вела борьбу за трезвость. Ввели талоны на алкоголь и сахар, чтобы население не гнало самогон, не упивалось, а шло к победе коммунизма. Откуда-то у нас всегда были талоны. Понятия не имею, откуда они появлялись. Но когда находились талоны, находились и деньги. И после школы мы ехали в магазин. К тому времени, как заканчивались занятия, у магазина уже выстраивалась очередь из страждущих. Подойдя к началу очереди, мы подавали какому-нибудь мужику талоны и деньги, сами выходили и ждали у входа. Даже когда не хватало денег, мы не оставались без выпивки – у нас же были талоны! (Тогда на один талон давали бутылку водки и две бутылки вина. Коньяк давали на винные талоны.) Встретив мужика, мы все вместе, с компанией еще нескольких страждущих, шли за магазин, где по кругу ходили бутылки свежеприобретенного портвейна. Распив с мужиками одну бутылку, со второй ехали домой. Почему-то нас тогда никто ни разу не кидал при покупке вина. Дома пили дальше. И так бывало хотя бы раз в неделю, иногда и чаще, намного чаще…
Где-то в начале девятого класса (из седьмого мы сразу перешли в девятый – так наша партия проводила школьную реформу по переходу на 11-летнее обучение), втроем мы проходили мимо кабинета школьного комитета комсомола. И вдруг, ни с того, ни с сего, предложил пацанам зайти. На резонный вопрос «на хера?», я ответил, что вступим сейчас в ВЛКСМ. Типа, так приколемся. Прошли, заявили о своем желании, чем повергли в шок парторга школы, нашего завуча. Нам было тут же предложено написать заявление о вступлении, выданы книжки «Устав ВЛКСМ». Приколовшись – не всерьез же нам вступать в комсомол! – мы и позабыли об этом. Но, спустя какое-то время, главная комсомольская активистка школы выловила меня и сообщила, что в такой-то день в 15 часов нам нужно явиться и вступить в комсомолию. Тут же я сообщил приятелям. Подумав, мы решили довести начатое до конца. Прикольно будет, если основные школьные хулиганы вступят в ВЛКСМ, туда же по определению должны были принимать самых лучших.
И вот наступил урочный день. С утра кто-то из ребят сообщил, что есть два талона на вино. Позабыв обо всем мы сосредоточили усилия на поиске четырнадцати рублей на покупку винища – «Вступим в комсомол, а заодно и обмоем». В четверть третьего мы уже сидели за столом, на котором стояли три пузыря портвейна. За полчаса полтора из них мы опорожнили и, довольно уже пьяные, собрались идти в школу. В комсомол вступать. Но один из приятелей нечаянно опрокинул свой стакан. Разлив вино по полу. Пришлось, дабы не спалиться родителям, убирать. Когда лужа была вытерта, кто-то из ребят налил еще. Выпили. Часы показывали почти три. До школы минут 15-20 ходу. Ну и куда мы пойдем – пьяные, да еще и опоздавшие? Лучше уж мы добьем остатки да погуляем!
На другой день комсорг школы, а за ней и завуч вылавливали нас с вопросом «почему мы не пришли, ведь нас ждали?». Забавно, но все втроем мы одинаково отмазывались, заранее даже не сговариваясь – типа, к контрольной какой-то там готовились. Пожурив, нам предложено было дождаться следующего раза. Но и в другой раз мы предпочли комсомолу портвейн. Больше нас никто туда не тянул…
Между жопой и диваном.
Первый сексуальный опыт был у меня в тринадцать с половиной лет.
Летом 1988 года, между седьмым и девятым классами, мы с приятелем работали на предприятии. Не от школы, а сами, не в школьном трудовом отряде или лагере труда и отдыха, а на настоящем строительном предприятии. Как малолетки мы работали до обеда. Потом выбирались «в город». Уже через месяц с небольшим, в середине июля мы абсолютно не нуждались в родительских деньгах. Первая зарплата – целых 117 рублей – состояние! В то время мы влились в большую компанию таких же неприкаянных молодых людей. Я выглядел постарше своего возраста, а потому смело врал, что мне уже пятнадцать. И все равно мы были самыми молодыми в этом коллективе. Остальные были старше – от пятнадцати и старше даже двадцати. С тем периодом связаны воспоминания о первом опыте курения анаши, первые «колеса», ежедневное «Жигулевское», драки после дискотеки, налеты на вьетнамцев, торговавших на рынке ширпотребом…
Была в «толпе», как мы сами себя называли, одна девица 18 с половиной годов. Не блядь, не потаскуха какая-нибудь. Замуж она собиралась за одного солдатика, служившего в нашем городе. Солдатик этот был с Украины, каким-то образом он тоже затесался в «толпу». И вот как-то…
Жара стояла неимоверная. Дико хотелось пить. Квас из бочек? Да от него еще сильней жажда мучила. И прохожу я как-то мимо дома, где живет та самая Лена. «А почему бы не зайти?» Адрес я ее знал. И вот я вхожу в подъезд пятиэтажки, а навстречу мне выходит тот самый Хохол, за которого Ленка замуж собралась. «Привет! – «привет!», разбежались – он куда-то, а я на третий этаж. Звоню в дверь. Открывает Лена. В халате, прилипшем к мокрому голому телу, с мокрыми волосами – только из душа. «Я попить зашел», сообщаю я и прохожу. Сидели, травили какие-то анекдоты, выпили по кружке браги. Я же все это время никак не мог отвести глаз от ее груди, видневшейся в вырезе халата. И когда показывал какие-то карточные фокусы, и когда травил какие-то глупые анекдоты… Между делом заговорили за жизнь, кто чего от жизни хочет. Ленка сообщила мне, что ее мечта – это жить у моря. «А ты от жизни что хочешь?» – спросила она меня. «Многое! Я все хочу, все и сразу!» – задыхаясь уже от возбуждения сказал я. Глаза мои уперлись в выглянувшую из халата грудь, джинсы, казалось, лопнут от напряжения. «Так чего же ты теряешься, раз так?» – со смехом поддразнила меня девица. Эти слова я воспринял как призыв к действию. Не помня себя навалился я на девушку, одной рукой расстегнув штаны и выпустив на волю готовый разорваться член. Она еще старалась мне как-то помочь, направить рукой туда, куда ему положено было, но я не давал ей. Наверное, мне казалось, что она хочет остановить меня. Потому я схватил ее руки, прижал их над ее головой к подушке и стал дергать телом. В конце концов член куда-то попал и я тут же, после первой же фрикции, кончил. «Ура!» – ликовало все в моей душе. В первый раз, как-никак!
По рассказам я уже знал, что надо сразу сходить поссать и подмыться, чтобы чего на конец не намотать. Едва кончив, еще не отойдя от оргазмических судорог, я ломанулся в туалет и в ванную. Сделав все гигиенические дела, я с торжествующим таким видом вошел обратно в спальню, где только что «стал мужчиной». Ленка сидела и улыбалась. «Знаешь, как ты меня трахнул?» – со смехом спросила она. тут все в внутри меня оборвалось. Не зная еще, что она скажет, я уже понял, что опростоволосился. Еще пять-десять минут назад я хвастался, как ебу все что движется, а тут… «Знаешь, как ты меня трахнул?»… Я готов был в эти мгновения провалиться под землю, в горле ком… А Ленка, смеясь, продолжила: «Между жопой и диваном».
Не помню, как я убежал оттуда. Но долго потом я избегал ее. Пока однажды Ленка не выловила меня после очередного удачного налета на вьетнамских барыг. Мы ушли от преследовавших нас ментов. Я, можно сказать, влетел в ее объятия. «Что же ты убежал? Почему меня избегаешь?» – вопрошала меня девушка. Я же, весь красный от стыда, не мог найти себе места. И не убежишь ведь – совсем потом засмеет. «Ты заходи как-нибудь, водички попить,» – предложила она мне уже вполне серьезным тоном, без смеха, без подколов.
Сколько-то дней спустя, в такой же, как и прошлый раз, жаркий день, я с выпрыгивающим из груди сердцем подошел к дверям квартиры, где Елена жила. Нажал на кнопку звонка. Сразу никто не открыл. С вздохом облегчения я развернулся, было, чтобы уйти. Но вот раздался щелчок замка, и девушка вновь предстала предо мной. В черном шелковом вьетнамском халате, полупрозрачном, на голое тело.
«Водички попить?» – улыбнулась Лена. Я прошел, она замкнула дверь. «Проходи». Подошла ко мне, поцеловала что называется взасос, толкнула в кресло. «Ты только не спеши никуда, не волнуйся, не дергайся – зашептала она мне в ухо, расстегивая мои штаны – все будет хорошо!»…
И действительно, все было не просто хорошо! Это был мой действительно первый сексуальный опыт. Я влюбился в нее после того дня. Уходил я от своей возлюбленной буквально окрыленным. Но данное ей обещание оставить все в тайне сдержал. Хотя так подмывало меня похвастать перед друзьями. Раз в неделю до самого конца лета заходил я к ней «попить водички»…
А потом наступила осень. Школа. А в октябре, когда Хохол уволился из армии, он увез мою возлюбленную на Украину. Больше о ней никто ничего не слышал.
Комсомолкам мамки трахаться не разрешают.
В самом начале девятого класса всех потенциальных уголовников – состоящих на учете в детской комнате милиции – повезли на экскурсию в Воспитательно-трудовую колонию. Показать, что нас ждет. Заехали мы в зону в 10 утра, выехали в 6 вечера. Восемь часов ровно провел я на «малолетке». В этой колонии отбывали срока и несколько моих знакомых. Удалось встретиться с ними, пообщаться. С собой пронесли несколько стандартов «колес» – что-то типа элениума, реланиума, нозепама. Подогнал пацанам «колеса». Был какой-то КВН между молодыми зэками и девчонками с нашей школы. Видимо так решили перевоспитывать зэков и воспитать нас, чтобы не загремели в эти стены. Провели нам экскурсию по казармам, по школе, покормили в лагерной столовой.
Так я побывал в колонии. Шло время, я закончил школу, поступил в медучилище, из которого 1-го же сентября забрал документы. Сразу после окончания девятого класса я пошел работать в кооперативный автосервис. А когда забрал документы из меда, пошел в «вечернюю школу» – надо же было получать образование! Зарабатывал я неплохо. Плюс еще снабжение было на предприятии – проблем с сигаретами и прочим дефицитом не было.
Весной 91-го с малолетки освободился один мой корешок. Это была его вторая судимость. Условный срок за кражи переиграли на реальный и полтора года пацан отбывал отмеренное судом. Я попал на встречины. Повторю, это был 1991 год. Время кооперативов, «малых предприятий», начало рэкета.
Встречины шли уже не то третий, не то четвертый день. Когда я пришел к нему, за столом была уже приличная компания – человек, наверное, пятнадцать. Большую часть я знал, был с ними в нормальных отношениях. Закуска была не хитрая, выпивки полно. Среди гостей были три маромойки лет по семнадцать-девятнадцать. Одну из них я сразу узнал – комсомолка, вроде даже комсоргом была в школе (не в нашей, в соседнем районе города), в пединституте училась в то самое время.
Сидели, пили самогон, портвейн. Все время кто-то уходил, кто-то приходил, появлялись какие-то незнакомые или совсем мало знакомые люди, кто-то приводил шалаву, кто-то куда-нибудь с шалавой отваливал. Я все время поглядывал на комсомолку. Ну захотелось мне ее! Она пила мало, в основном портвейн, но даже не пила, а так, пригубляла. Я так и не понял, как она здесь оказалась. Ну точно не ее это был круг общения. Изрядно захмелев, я потащил эту шмару из-за стола, заволок в соседнюю квартиру, хозяин которой спал за столом на встречинах. С собой я прихватил еще и бутылку портвейна.
Расположились мы, поставив на табурет подле кровати портвейн, познакомились. Я приступил к делу. Когда девица уже была разоблчена по пояс, пока я мял ее спелую грудь, она вдруг заявляет мне буквально следующее
— Я, — говорит он, — комсомолка…
— Ну и хрена с того? – недоумеваю я от ее заявления. Ну и что, что комсомолка? Что я не еб комсомолок что ли? Или это что-то значит? Я продолжил настойчиво е домогаться.
Девушка брыкалась, пыхтела…
— Я комсомолка! – с каким-то непонятным вызовом твердила она, а потом и вовсе меня обескуражила – мне мама трахаться нге разрешает!
Тут уж я не выдержал. Расхохотался. Вот, думаю, шмара – комсомолка, да еще и мамка трахаться не разрешает! Ха-ха-ха!
Тем временем за дверью послышался какой-то шум, а через миг в комнату ворвался типичный баклан. С выкидухой в руке. Лет двадцати пяти. Здоровый такой детина. «А, суки! Замочу, блядь!» – орал он как резанный. Ну все, подумал я, трындец мне. Я схватил с табурета бутылку, портвейн в которой был выпит лишь наполовину, и, не отдавая отчета в своих действиях – страшно же, он вон с ножом, да и сам здоровый – что было силы запустил этой бутылкой в баклана. Попал точно в лицо. Это на какое-то время остановило бычка. Лицо его залило кровью. В тот же миг рядом со мной раздался дикий визг – это комсомолка… Баклан же, зарычав, вновь попер на меня. Я схватил табурет. Конечно, он бы мало мне помог. Но тут, видать на шум выбежали, появились несколько человек. Это были парни со встречин. Все мои знакомые. Быка завалили на пол, стали пинать. Я тоже несколько раз приложился. Потом его за ноги выволокли из подъезда – пока тащили его морда так забавно билась о ступени – и бросили в тающий снег.
Вернувшись в квартиру, где полным ходом продолжалась пьянка, стали обсуждать происшествие. Выяснилось, что бычара этот – парень той самой комсомолки, которой мамка трахаться не разрешает, он освободился пару месяцев назад, сидел по 206-й, за хулиганку. Только мы с ней уединились, как он появился здесь, выпил, давай про нее расспрашивать. Ну кто-то ему и ляпнул, где мы. А Верка – так звали комсомолку – пришла сюда со Светкой, известной на районе блядью. В институте они вместе учились.
Потом опять пили, кто-то играл на гитаре, пел лагерные песни. Верка тоже приняла. В итоге она совсем опьянела. Кто-то предложил ей пойти трахнуться. На что она ответила уже знакомое мне «комсомолка, мамка не разрешает». Ну ладно, говорила она это мне. Но тут… Кого-то из парней эти ее слова вывели из себя. Он схватил комсомолку за волосы и потянул в другую комнату. Там как раз ее подруга Света удовлетворяла – в третий уже за вечер, наверное, раз, виновника торжества. Я сидел рядом с дверью и повернулся посмотреть, что же будет дальше. А дальше…
Верка стояла на коленях и пьяно объясняла, что она комсомолка, что ей трахаться нельзя. Пока ей в рот не засунули елду. Потом кто-то стянул с нее штаны и впердолил ей сзади…
Через несколько дней я узнал, что было дальше. Верку имели все, кто хотел. Я не стал дожидаться этого беспредела, ушел. А Верку отодрали по полной – в хвост и гриву, что называется. Еще через несколько месяцев, приехав из Кемерово, я встретил ее на дискотеке. Снял. За лето 91-го Верка из комсомолки превратилась в конченную шлюху.
А тот ее парень? Он очухался на свежем воздухе, пытался зайти разобраться с обидчиками, но тем временем как раз трое пацанов выходили из подъезда. Ему подкинули еще. Да так, что пришлось вызывать «скорую». Но это уже не в тему.
Корешок мой, чьи встречины мы тогда гуляли, со временем вошел в группировку, занимавшуюся рэкетом спиртоторговцев. Потом получил свои 17 лет. Вышел из лагеря досрочно, но не по УДО, а в связи с крайней стадией туберкулеза. Говорят, он ударился в религию. Не знаю. Я его ни разу после освобождения не видел.
Герои.
В начале июня 1988 из Афганистана вернулся мой дядька. Он служил в кандагарском спецназе. Все время, пока он был в Афгане, он был для меня героем. Я тоже грезил войной. Фотографии, письма… И вот он сам пришел. Как я гордился своим дядькой. Медали на груди, голубой берет. Если раньше, до того, я мечтал быть морским офицером, то теперь я точно знал, что буду десантником.
Я общался с ним очень плотно. Видел, что «афганцы» – это совсем другой народ. Не совково-коммунячье быдло. Ребята сильные, смелые, прошедшие через горнило войны. Хотелось равняться на них. Многие из них пошли тогда в рэкет. Кто-то в ментовку. Но все они для меня тогда были героями.
У «афганцев» тогда уже были льготы, приравнивающие их к ветеранам ВОВ. В том числе «ветеранский» магазин, бесплатный проезд в общественном транспорте. Как-то мы с дядькой возвращались вечером в автобусе домой. В автобус зашла контролерша, проверить билеты. Дядька предъявил ей свое ветеранское удостоверение. Тут один из пассажиров – здоровый такой парень лет тридцати, явно навеселе – начал возмущаться. Вот. Мол, козлы, ездят тут нахаляву. Ну, и все в таком духе. «Ты че хочешь?» – спросил баклана мой дядька. «Да пошел ты на Хуй, ветеран ебаный! Ладно бы, сука, на фронте был, козел!». Лучше бы ему промолчать, баклану. Но он стал надвигаться на нас. Ясно, подраться захотелось. Все дальнейшее произошло в момент. Я даже не понял как, но здоровяк лежал на полу автобуса, а дядька добивал его рукой в голову.
Потом у моего дядьки были проблемы с мусорами. Но все обошлось. Оперок, ведший дело, тоже оказался «афганцем», он-то и помог замять проблему.
Зимой 89-го – 90-го годов я пошел заниматься в Военно-патриотическом клубе. Так я приближал свою мечту служить в ВДВ. Мы готовились к прыжкам с парашютом и вообще к службе в ВДВ. Одним из инструкторов был Сергей, служивший в Афганистане. Мы много расспрашивали его про Афган. Он делился с нами – пацанами – своим боевым опытом. Изучали мы матчасть стрелкового оружия, прочее. А 9 мая 1990 года впервые вместе с вонами-интернационалистами отмечали День Победы. Именно потому, что праздник я справляю с героями, прошедшими ни какую-то давнюю войну, а вот только-только отвоевавшими, этот день был для меня по настоящему торжественен. Ездили на кладбище, возлагать цветы и венки на могилы погибших в Афганистане горожан. Потом пили. Мы, пацаны, тоже выпили по три стопки водки за тех, кто воевал, за тех, кто не вернулся. Но самое главное – ни то, что нам позволили выпить, а то, что с нами как с равными пили герои недавней войны, закончившейся менее полутора лет назад. Это было важно. По крайней мере для меня.
Следующий раз – это 2 августа того же 1990 года. 60 лет ВДВ. Десантники, афганцы. И мы – пацаны. Мы с ними! На равных! Почти…
Вплоть до призыва в армию в декабре 1992-го справлял я все эти праздники – 9 мая с «афганцами» и 2 августа с десантурой. И с каждым разом я видел в «афганцах» прежде всего героев. Они были вообще другими. Не такими, как все. Он были отдельной кастой в советском обществе. Да, были и другие войны, в которых участвовал Советский Союз – Ангола, Сирия, другие. Но «афганцы» отличались от остальных. У них было братство. Афганское братство.
Мнения своего об «афганцах» я не переменил и в армии. Как и хотел, я попал в ВДВ. В то время служить было не модно, не престижно. Но мне насрать было на моду и престиж. Была возможность остаться служить в родном городе. Да не в военной части, а вообще в военкомате. С восьми до шести на службе, плюс наряды и дежурство, а все остальное время дома. Рай, а не служба. Но мне нужно было в ВДВ. Да не в кишиневский полк, а куда-нибудь подальше от дома.
Там, в армии, офицеров-«афганцев» было полно. Десантники, артиллеристы, бывшие спецназовцы. Кто-то «нормальный», кто-то «гандон». Но… Однажды, кажется на 9 мая, я увидел их всех при параде. Это было нечто! По крайней мере, для меня. «За отвагу», «За боевые заслуги», ордена «Красной Звезды», неизменное «От благодарного афганского народа»…
Шло время. Я уволился из армии, началась гражданская жизнь. Я стал лучше разбираться в людях. Понял, что не все герои являются ими. Но все равно, очарование юности этими людьми, воевавшими в мирное время на чужой войне, осталось. Также, наверное, смотрели ребята в конце 30-х на вернувшихся из Испании советских «интернационалистов».
В первой половине 90-х один из «афганцев»-офицеров, возглавляя региональный Фонд инвалидов войны в Афганистане, создал при этом ФИВА ЧОП, превратившийся в бригаду. Шла первая чеченская, и к «афганцам» прибавились «чеченцы». Синельников, возглавлявший ФИВА и бригаду при нем, умело направлял ветеранов в нужное себе русло. Он не гнушался ничем. Ладно, рэкет. Я по сей день считаю это явление если и не положительным, то уж никак не плохим. Но рэкет рэкету рознь. А Синельников… Убийства, причем абсолютно неоправданные, убийства, в том числе и своих, ставших почему-то неугодными «пахану». Втравил Синельников ребят, сам же их и сдал. И долго потом еще старался выдать себя за овцу безвинную. Сам же, сука, был замусоренным. Вряд ли без «крыши» тогдашнего руководства УБОПом действовал. Сука, хотя и «афганец». Хотя и при орденах-медалях. Просто использовал пацанов на свое благо. И так вот бывает.
Может и по другому относился бы я к этому «афганцу», когда бы не знал, как выгораживал он себя, как топил он своих подельников, как пел мусорам за все, что было и чего не было. Говорят, что сидится ему не очень. Не знаю. Но такие ублюдки права на жизнь, даже «петушиную», даже «парашную», не имеют. Сука должна была сдохнуть.
Политические дебюты.
Созданная мной в школе «партия» «Servants Devil» просуществовала, пока я не ушел из школы. Я работал, учился в вечерней школе, в свободное время занимался в Военно-патриотическом клубе, хулиганил, читал книги. Полным ходом шла «Перестройка». Начинались и «лихие 90-е». а вместе со всем этим стала появляться какая-то литература. Еще в школе, закончив «Архипелаг ГУЛАГ» я выступил с первой своей публичной антисоветской телегой. Дело было так.
Как было принято в то время, накануне дня рождения «вождя мирового пролетариата» проходили классные часы, посвященные сему событию.20 апреля 1990 года, в пятницу, у нашего класса проходил открытый классный час. Тема была, естественно, день рождения Ленина. Хотя – это-то был день рождения совсем другого человека. Классуха и историк заранее дали задание подготовиться к этому дню, предложив темы. Я выбрал что-то вроде «Личности вождя». Итак, классный час начался. Присутствовали «гости» – школьная директриса (естественно, член партии), физичка (ярая такая большевичка; когда-то в 6-м классе у нас с нею был инцидент, после которого меня едва не поперли со школы), историк (ныне он поп), кто-то еще. Ну, наши активисты пропели что-то, проблеяли во славу «вождя». И тут подошла моя очередь. Встав за кафедру, я встретился взглядом с физичкой – Ираидой Дмитриевной. После секундного молчания меня поперло.
Ленин – вовсе не тот, за кого нам его представляют. Вот, он уроженец интеллигентной семьи, а вот его слова об интеллигенции, цитата – «современная околокадентская интеллигенция – это не мозг нации, а говно»… (В этот момент в классе раздалось похихикивание, какие-то вздохи, но я не останавливался, продолжал.) все мы слышали о невероятном гуманизме вождя мирового пролетариата. С детства, едва ли не с детского сада, мы знаем, как любил Ильич детишек, как готов был последнее отдать… Но вот, что он говорил в действительности… (тут следовала пара-тройка цитат из Ленина, что-то о взятии заложников у казаков, у восставших тамбовских крестьян, о расстреле заложников). Цитируя Ленина, я приводил ссылки – ПСС, том такой-то, страница такая-то, из письма Ленина такому-то, из распоряжения ВЦИК такого-то. Тут раздались возмущения со стороны Ираида Дмитриевны. Но я не останавливался. Сыпал цитатами, ссылаясь на ПСС. Приводил какие-то еще аргументы.
В итоге, Ираиду Дмитриевну пришлось откачивать – так я разочаровал в ее глазах кумира. А я прослыл антисоветчиком. Когда 1 сентября того же года я пришел в школу, принес документы, которые часом раньше забрал из медучилища, мне припомнили все – и просто хулиганские выходки, и «Зиг Хайль» в школьном коридоре сразу после упомянутого классного часа, да и этот классный час. Конечно, обратно в школу меня не приняли. Оно и к лучшему.
Ни о чем вчерашнем не стоит жалеть. Было и прошло. Нужно помнить. Помнит о своих ошибках, просчетах, помнить о веселом, помнить о своих достижениях. Помнить. Но ни о чем не жалеть.
Тогда же, в девятом классе я напросился в рок-группу, что была в нашей школе. Там играли старшие парни, уже ушедшие из школы. Я же учился играть на гитаре. Группа играла рок – от «Дыма над водой» «Deep Purple», до популярного тогда Цоя. Пришел в ансамбль я в конце 7-го класса. Но игрок я был не ахти какой, а потому не особо я там и прижился. Но, все-таки… Когда трое из пяти ребят, лабавших в группе, призвались в армию, я снова пришел. И пришел уже со своим предложением. Я предложил играть музыку пожестче и попроще. Ну, типа «Секс Пистолз». Причем музыку свою. С трудом удалось убедить мне наших рокеров. Но убедил. И, втихаря, мы стали сочинять свою музыку. Я старался лидировать во всем. Такая уж натура. И мне удавалось направить новую группу в интересном мне направлении. В итоге стал получаться такой жесткий панк-рок. Я сам же сочинял слова некоторых песен, которые сам и исполнял.
То время было демократизации. Комсомол пытался оседлать неформалов, взять их под контроль. Специально для того и была предложена идея проведения первого рок-фестиваля самодеятельных коллективов города (а, может быть, и области – точно сейчас и не вспомню). Узнав об этом, я предложил эпатировать публику. Шокировать этих комсомольцев. И, специально для фестиваля, мы создали такую песню. Слова, написанные мной тогда, я помню по сей день:
Посмотри вокруг себя,
Посмотри вокруг –
Подонок ты, подонок я,
Подонок лучший друг.
В цэка компартии эсэс сидят одни ублюдки
Паскуды и подлюки
припев:
Ведь ты подонок,
Я подонок,
Мы – подонки,
Все подонки…
Наплюй на могилу деда,
Наплюй на идеалы деда,
Наплюй на фотографию деда,
Срать на идеалы деда!
Припев
Такая вот тупая и провокационная песенка. Но в ней весь мой нигилизм той поры. Сейчас, спустя почти два десятка лет с той поры, с высоты прожитых годов, мне просто стыдно за те слова. Тогда у меня не было какого-то мировоззрения, как, впрочем, у любого 15-16-летнего подростка. Все мировоззрение мое сводилось к протесту против той системы лжи и лицемерия, против советской системы вообще.
У нас был отличный соло-гитарист. И игра его была просто замечательной. Музыка была агрессивно-веселой. Типичный панк. Сегодня это можно назвать и «Oi!», но это был панк. Я читал про панков, про панк-рок, интересовался… В моем представлении тогда – а информацию черпал я из журнала «Ровесник» и «Комсомольской правды» – панки были такими фашистами, подонками по жизни, не признающими авторитетов, отрицающими все вообще и государство в частности. И потому именно такой вот панк я выбрал.
Мы подготовились, кроме той песни на фестиваль у нас была еще баллада «Запад – Восток». Но мы не знали, что перед фестивалем будет еще отборочная комиссия. И комиссия эта приехала в нашу школу. Как раз спустя три-четыре дня после «ленинского» классного часа. Мы вышли на сцены актового зала. Спели. Это был шок. Про «цэка компартии эсэс», про «срать на идеалы деда»… да еще после классного часа. Это был последний день существования нашей группы.
В 1990 году я совершил свои первые прыжки с парашютом. А весной 1991-го уже самостоятельно с одним из друзей поехал вновь на прыжки. Я работал, неплохо зарабатывал. Деньги были. Но мы прогуляли их в самые кратчайшие сроки. И вот, шатаюсь я по чужому городу как неприкаянный, без денег (мелочь в кармане не в счет, я привык, что деньги есть у меня всегда, причем не родительские, а свои). И что меня поразило: здесь есть все – кооператоры, рэкетеры (вон они, спортсмены), даже вор в законе, смотрящий за городом. Но нет наперсточников. Я имел навык в этом деле. У нас в городе их вовсю крутили. Только не маленькие наперстки, а колпачки, пластмассовые стаканы. И пока я дивился такому несоответствию, прямо передо мной оказался галантерейный магазин. Зашел, купил три наперстка, поехал на площадку, где мы не только прыгали с парашютом, но и жили в условиях, близких к армейским. Нравилось мне это – жить в армейских палатках, готовить еду на полевой кухне, ходить в камуфляжной армейской робе. Итак, поехал я на площадку. В автобусе из сиденья вырвал кусок поролона. Это, конечно же не то, что надо было, но сойдет. За дорогу и сделал шарик. Получилось довольно прилично.
Вечером, после ужина, когда как всегда сели за дрянным пивом, привезенным из Топков, я предложил сыграть со мной в наперстки. Карты всем уже надоели. Про наперстки многие слышали – по телевизору, в газетах много говорили про это – но никто не играл. Поставив на кон последние свои десять копеек, я вскоре выиграл рубль, три рубля. Азарт – штука такая. Спать я пошел с червонцем и мелочью. А перед сном я поговорил с местными парнями – те часто оставались на площадке. Парни были спортсмены, после армии, десантники, один морпех-диверсант. Боевые, короче, ребята. Почему у вас нет этого? Видите, как несложно можно заработать деньги? Почему бы нам не заняться?
Через несколько дней, во второй половине дня, мы стали появляться на выбранных нами точках. Авто- и ж/д-вокзалы, рынок «на Швейке», реже – еще в паре мест. Картонка из ДВП, три наперстка, поролоновый шарик, от пяти до восьми человек. «Я приехал с Магадана, денег полны чемоданы! Кручу-верчу, проиграть все хочу! Кто находит черный шар – получает гонорар! Кому жалко крупных денег, пусть привяжет к жабе веник! Здесь пустой, и здесь пустой, а под этим граф Толстой!..» В день выходило по семьдесят-сто рублей на человека, в хорошие, «жирные» дни, по субботам и воскресеньям – до трехсот, дважды, даже, удалось заработать по шестьсот рублей за день.
Где-то через пару недель нашей «работы» произошло несколько знаменательных событий. Первое – знакомство с бандитами. Сидели мы в ресторане «Солнечный». Будний день, кабак только открылся (что-то около обеда), дождливая «непрыжковая» погода, ветер. Людей, желающих оставить нам свои кровные, естественно нет, да и самим на ветру и под дождем прозябать порожняком нет никакого желания. Вот и сидели мы в ресторане, вкушая пищу, попивая пиво. Тут началась какая-то возня в холле ресторана. Оказалось, что это какие-то спортсмены, нашалившие тут накануне, желают поправить здоровье, да еще и нахаляву. Кто-то из наших ребят вышел в холл. А вернулся к столу уже в компании четырех хлопцев в спортивных костюмах «Adidas» и таких же кроссовках. Сдвинули столы. Выпили за знакомство. Мы похмелили парней. Разговорились. Оказывается, они нас уже видали не раз, и нас, и нашу игру. «Здорово!»
Спустя несколько дней я возвращался от одной подруги. Путь мой проходил по Южному району. Настроение было прекрасное (Наебся бобик). Мне путь преградили три местных баклана. Парни постарше меня. Такие «жиганы» молодые – в широких штанах, кепочках, приблатненные жесты. Я вырос таким же, потому знал, что ничего хорошего мне тут ждать нечего. Не дожидаясь, когда начнется, я что есть силы зарядил между ног одного из пацанов и, прорвавшись сквозь опешивших гопников, рванул что есть силы. А четыре дня спустя мы с ними повстречались вновь. Ну, думаю, трындец мне. По собственному опыту знал, что разговоров не будет. Будут мочить. И бежать некуда – технично так окружили. И тут подъехала «девятка» цвета «мокрый асфальт» с затонированными окнами. С переднего пассажирского сиденья встал и подошел к нам дядька. На портрет – типичный урка. Видал я таких немало. «Привет! Что за рамсы!» – спросил он у все и ни у кого. По его хромоте я понял, кто это такой. Вор в законе Черный. Положенец. «Да вот, блин, козел один, – начал было тот, кому досталось по яйцам в прошлый раз, – так, блядь, по яйцам мне ебнул на днях…» «И правильно, наверное, ебнул» – предположил вор. Потом спросил меня, кто я такой и откуда. Я объяснил. Черный велел садиться в его тачку. Я сел на заднее сиденье. Мы поехали в «Кафе национальных блюд» – уютное кооперативное кафе в подвальном помещении в центре города.
Когда принесли закуску и водку, Черный спросил меня, не мы ли по Центру наперстки крутим. Я сказал, что да, мы. Почему не платим в общак? Так мы же не против, но пусть он лучше со старшими перетрет. Еще оказалось, что я в приятельских отношениях с одним из «семейников» Черного по последней ходке, живущим в нашем районе. Вскоре на позитивной ноте мы расстались. Черный забился с нашими пацанами через меня на ближайшую субботу в этом самом кафе.
Спустя некоторое время прыжки по всему Союзу были запрещены из-за ряда несчастных случаев в войсках и на гражданке, со спортсменами. Я вернулся домой. В тот же год убили Черного, следом, в Прокопьевске, другого вора в законе – Коростыля. Так начался передел собственности на Кузбассе.
Вернулся домой я 1-го августа 91-го. 2-го – День ВДВ. На городской рынке был погром. Это, конечно, не то, что было в Красноярске. Но десантники – пусть это и была пьяная толпа – показали, что такое организованная сила. Менты тогда просто бездействовали. Во-первых – и среди них было немало десантуры, во-вторых – тогда они явно сочувствовали десантникам-погромщикам. Но это было своего рода классовое сочувствие – никто не любил тогда ни кооператоров, ни, тем более, чурок. Скорее большинство испытывало ко всем им неприязнь, переходящую временами в ненависть. В-третьих – ментам не было команды, а без нее они ничего делать не собирались.
Именно после 2-го августа 1991-го года я стал задумываться о возможности массовых беспорядков в случае каких-то социально-политических эксцессов в обществе. Тогда еще свежи были в памяти события, инсценированные в Литве «Саюдисом». Да и грузинские события, не говоря уже о межнациональных столкновениях в Оше и других Туркестанских регионах. Да и соседняя Тува, где местные нацмены возмутились против русских…
Две недели я провел на рынке. Некоторые знакомые – ребята постарше – вошли в группировки рэкета. По всей России тогда шли процессы превращения вчерашних комсомольцев и спортсменов в рэкетменов. «Мы бывшие спортсмены, а ныне рекетмены…» – пел тогда Асмолов. Рэкетиры – те, первые, начала 90-х – это была поистине революционная сила. В этом я убедился довольно скоро…
В середине августа приятельница предложила съездить с ней в Новокузнецк, где на порядок дешевле можно было приобрести меха. Тем более, что у меня было где остановиться в этом городе. Вернулись мы 19-го числа. И сразу я пришел на рынок. Со всех динамиков в палатках, торгующих аудиозаписями неслись песни Игоря Талькова. «Совки, не отдадим мы вам страну!», «Капээсэс, эсэс…», «Родина моя, ты сошла с ума!,,» Среди людей слухи – Горбачева убили, Горбачева арестовали, в Москве переворот и все в таком же духе.
Три дня ходили разговоры. Я ждал, кто же какой митинг соберет. Но все было тихо – только шептались, разнося невероятные слухи. От знакомых я узнал, что не все так просто. Руководитель Военно-патриотического клуба, самого крупного и продвинутого в городе, ребята из которого контролировали уже значительную часть города, бывший десантник-афганец, явился к руководству Республики и коммунистическим вожакам. Он заявил им, что в случае их поддержки ГКЧП и принятия каких-либо мер, он со своими ребятами арестует всех их и вообще устроит здесь революцию. Не знаю, какой эффект возымела та угроза, но верю, что возымела. Тот человек был довольно популярен в обществе, «проPRен», известно было, что слов на ветер он не бросает, если сказал, то сделает. Смог ли он осуществить это? Безусловно смог бы.
Только 23-го или 24-го, когда все кончилось, «демократы» из «Демсоюза» собрали митинг у здания обкома КПСС. Собралась толпа человек в сто пятьдесят – двести. Я сприятелем тоже пришел посмотреть. С импровизированной трибуны неслись какие-то несуразные речи с призывами запретить КПСС, объявить Первомайскую площадь Площадью Свободы, неизменное «коммунизм не пройдет» и тому подобная чушь. Минут сорок – и весь митинговый запал себя исчерпал. Интересно, что менто-то было всего несколько человек. Никто никакой угрозы не видел. Я вообще решил еще тогда, что менты почувтвовали какое-то облегчение от того, что все так просто разрешилось.
Пока эти митинговали, мы с приятелем потусовались среди митингующих, подошли к стоящим на крыльце обкома руководителям «партии и правительства» местного масштаба. Митингующие – это ясно, ничего интересного. Но когда я подошел позлорадствовать к представителям системы, к коммунистическим вожакам, то в ответ услышал: «Ничего-то ты, молодой человек, не понимаешь – это сотрясение воздуха не страшно, мы как были, так и будем…» Так меня завело тогда это их убеждение в своей вечности. Митинг уже сворачивать собирались. Но тут меня словно подстегнуло что-то. Эти бараны сотрясают воздух, непонятно, чему радуясь, те, в серых костюмах на крыльце обкома – им вообще все по фигу, «мы как были, так и будем». И, когда ведущий митинга спросил, есть ли у кого еще что сказать, я вышел. Мне тогда еще не было и семнадцати. Хотя выглядел я постарше своих годов. Передо мной стояло полторы-две сотни взрослых людей, где-то за спиной – несколько в серых костюмах. А я вышел и молчал. С полминуты. А дальше… Меня словно прорвало.
«Все, что тут происходит, напоминает Германию. В двадцатые – тридцатые года там тоже также митинговали. И также пустовали полки в магазинах, также было нечего жрать. Что получилось – знаем все. И здесь тоже. Митингуете. А те – и я показал рукой в сторону обкома – стоят и ус не дуют. Мы были и будем – они говорят. Когда-то они весь мир ополчили на нашу Россию. Понавезли сюда революционеров со всего света. Русь, Святую Русь они испоганили. Теперь перекрашиваются. Мы были, мы будем – говорят они. И здесь, среди вас – что. Нет коммунистов? Вчерашних еще коммунистов? Где вы были эти годы? Вы были пионерами, вы были комсомольцами, может быть вы были и коммунистами. Вы были передовиками производства. Теперь вы тут митингуете. А страна наша… Нужны ли нашей стране эти митинги? Или нужно вырвать с корнем всю эту коммунячью заразу к чертовой матери?
Вы митингуете. Я вот походил, посмотрел, поговорил с вами, с ними – опять в сторону обкома – и что? Да я понял одно. Я понял, что мне, простому русскому парню, рабочему с завода – я понял, что мне не по пути с вами, мне не по пути с ними. Я посмотрел, подумал… И вот сейчас я понял, что ни с вами, — здесь я указал рукой на митингующих демократов, — ни с ними, — вновь в сторону обкома, — ни мне, ни народу не по пути. Мы русские! И путь наш – это русский путь. Это наш путь. Другой…» Я выдержал паузу. Потом еще раз повторил: «Наш путь – это русский путь, это другой путь. Ни с коммунистами, ни с демократами. Наш путь – это только наш, русский путь. И мы пойдем этим путем, а не так, как нас хотите вести вы, или как вели они…»
С начала моей речи слышалось какое-то шушуканье. Но, видимо, говорил я слишком эмоционально, и эмоции мои заразили митинг. Когда я закончил свою речь, в среде митингующих установилась тишина. Видимо, они ждали, что же еще скажет этот пацан в кожаной куртке. Но я, секунд пять постояв еще, глядя на слушателей, сошел с места и направился к толпе, где меня ждал приятель. Тут же меня окружили. Взрослые мужики жали мне руку, знакомились. Интересовались, где я работаю. Это был первый в моей жизни миг славы. Первое публичное политическое выступление. И это были последние минуты моего юношеского нигилизма.
В те времена по телевизору много говорили об обществе «Память». И когда я говорил о другом пути, я имел в виду путь монархический. Тогда я всерьез думал об установлении в России конституционной монархии. Той, о которой говорили в свое время кадеты (конституционные демократы). Разве не о ней говорило общество «Память». Именно в реставрации монархии, ограниченной конституцией, я видел тогда Русский Путь. И антисемитизм…
Жиды убили Бога.
Мне было лет пять-шесть, когда я впервые столкнулся с антисемитизмом. Или с юдофобией. Мы с матерью ехали не то в автобусе, не то в троллейбусе, когда произошел тот инцидент. Одна тетка наступила на ногу другой. Та, пострадавшая, так сказать, возмутилась, обозвав как-то наступившую ей на ногу. Виновница не извинилась, но скандала хотела избежать. Но «пострадавшая», видать, наоборот хотела поскандалить. Она начала что-то блажить. Тогда «виновница» ответила интеллигентного вида скандалистке просто: «В ИзраИль свой езжай, жидовка чокнутая, и там права качать будешь». Это было сказано просто, несколько жестко, но без какого-то апломба. Просто и ясно. Скандалистка – а на нее сразу устремились взоры пассажиров – хотела еще что-то сказать, но замолчала и вышла на ближайшей остановке.
«Жидовка чокнутая» – так мне понравилось это словосочетание. Потом я еще раз где-то (скорее всего также в общественном транспорте) услышал это слово «жиды». И поинтересовался у родителей, кто это такие, жиды? Мне объяснили, что жидами называют евреев. Но я помнили, что это не просто так их называли, что это звучало как брань. Да и само это слово – ЖИДЫ – звучало жестко. Жестко, но привлекательно. И мой следующий вопрос к родителям был «а за что их так называют, и кто они такие, евреи?». Мне объяснили, что евреи – это такой народ. Их не любят за то, что они убили Бога.
Бога? У бабушки были иконы – Николай Угодник, Богоматерь, еще какие-то. И я пошел к бабушке. (Стоп. Теперь точно могу сказать, что мне было четыре или пять лет. Скорее всего, пять, т.к. это было после нашего возвращения из Латвии) У нее я спросил опять про жидов-евреев. Потом, когда дошло дело до убийства Бога, я поинтересовался – а Бог хороший? Бабушка объяснила, что Бог принял на себя все грехи людей, что он был хороший, добрый, исцелял больных, кормил голодных. «Он и тебя бы вылечил? – спросил я бабушку, — и дедушку?» Бабушка с улыбкой ответила, что конечно же излечил бы. И тогда я понял своим детским умишкой, что жиды – это самые плохие на земле люди. Они убили Бога! А ведь Бог мог бы вылечит дедушку, и он был бы жив, бог исцелил бы всех. С каждой новой неприятностью я вспоминал, что если бы Бога не убили, все было бы хорошо. А убили его евреи-жиды.
(Продолжение будет)